I saw thee once – once only – years ago:
 I most not say how many – but not many.
 It was a July midnight; and from out
 A full-orbed moon, that, like thine own soul, soaring,
 Sought a precipitate pathway up through heaven.
 There fell a silvery-silken veil of light,
 With quietude, and sultriness, and slumber,
 Upon the upturn'd faces of a thousand
 Roses that grew in an enchanted garden,
 Where no wind dared to stir, unless on tiptoe – 
 Fell on the upturn'd faces of these roses
 That gave out, in return for the love-light,
 Their odorous souls in an ecstatic death – 
 Fell on the upturn'd faces of these roses
 That smiled and died in this parterre, enchanted
 By thee, and by the poetry of thy presence. 

 Тебя я видел раз, лишь раз; шли годы;
 Сказать не смею сколько, но не много.
 То был Июль и полночь; и от полной
 Луны, что, как твоя душа, блуждая
 Искала путь прямой по небесам, – 
 Сребристо-шелковым покровом света,
 Спокойствие, и зной, и сон спадали
 На поднятые лики тысяч роз,
 В саду волшебном выросших, где ветер
 Смел пробегать на цыпочках едва, – 
 На поднятые лица роз спадали,
 Струивших, как ответ на свет любовный
 В безумной смерти, аромат души, – 
 На лица роз спадали, что смеялись
 И умирали в том саду, заклятом
 Тобой и чарой близости твоей.

 Clad all in white, upon a violet bank
 I saw thee half reclining; while the moon
 Fell on the upturn'd faces of the roses,
 And on thine own, upturn'd – alas, in sorrow!

 Одетой в белом, на ковре фиалок,
 Тебя лежащей видел я; свет лунный
 Скользил на поднятые лица роз
 И на твое, - ах! поднятое с грустью.

 Was it not Fate, that, on this July midnight – 
 Was it not Fate, (whose name is also Sorrow,)
 That bade me pause before that garden-gate,
 To breathe the incense of those slumbering roses!
 No footstep stirred: the hated world all slept,
 Save only thee and me. (Oh, Heaven! – oh, God!
 How my heart beats in coupling those two words!)
 Save only thee and me. I paused – I looked – 
 And in an instant all things disappeared.
 (Ah, bear in mind this garden was enchanted!)

 Была ль Судьба – та полночь, тот Июль,
 Была ль Судьба (что именуют Скорбью),
 Что повелела мне у входа медлить,
 Вдыхая ароматы сонных роз?
 Ни шага вкруг; проклятый мир – дремал,
 Лишь ты и я не спали (боже! небо!
 Как бьется сердце, единя два слова).
 Лишь ты и я не спали. Я смотрел,
 И в миг единый все вокруг исчезло
 (О, не забудь, что сад был тот – волшебный!),

 The pearly lustre of the moon went out:
 The mossy banks and the meandering paths,
 The happy flowers and the repining trees,
 Were seen no more: the very roses' odors
 Died in the arms of the adoring airs.
 All – all expired save thee – save less than thou:
 Save only the divine light in thine eyes – 
 Save but the soul in thine uplifted eyes.
 I saw but them – they were the world to me.
 I saw but them – saw only them for hours – 
 Saw only them until the moon went down.
 What wild heart-histories seemed to lie enwritten
 Upon those crystalline, celestial spheres!
 How dark a wo! yet how sublime a hope!
 How silently serene a sea of pride!
 How daring an ambition! yet how deep – 
 How fathomless a capacity for love!

 Луны погасли перловые блестки,
 Скамьи из моха, спутанные тропки,
 Счастливые цветы, деревья в грусти, – 
 Все, все исчезло; даже запах роз
 В объятьях ароматных вздохов умер.
 Исчезло все, – осталась ты, – нет, меньше,
 Чем ты: лишь дивный свет – очей твоих,
 Душа твоих взведенных в высь очей.
 Лишь их я видел: то был – весь мой мир;
 Лишь их я видел; все часы лишь их,
 Лишь их, пока луна не закатилась.

 О, сколько страшных сказок сердца было
 Написано на тех кристальных сферах!
 Что за тоска! Но что за упованья!
 И что за море гордости безмолвной!
 Отважной гордости, и несравненной
 Глубокой силы роковой Любви!

 But now, at length, dear Dian sank from sight,
 Into a western couch of thunder-cloud;
 And thou, a ghost, amid the entombing trees
 Didst glide way. Only thine eyes remained.
 They would not go – they never yet have gone.
 Lighting my lonely pathway home that night,
 They have not left me (as my hopes have) since.
 They follow me – they lead me through the years.
 They are my ministers – yet I their slave.
 Their office is to illumine and enkindle – 
 My duty, to be saved by their bright light,
 And purified in their electric fire,
 And sanctified in their elysian fire.
 They fill my soul with Beauty (which is Hope,)
 And are far up in Heaven – the stars I kneel to
 In the sad, silent watches of my night;
 While even in the meridian glare of day
 I see them still – two sweetly scintillant
 Venuses, unextinguished by the sun!

 Вот, наконец, Диана, наклоняясь
 На запад, стерла грозовые тучи;
 Ты, призрак, меж деревьев, осенявших
 Тебя, исчезла. Лишь глаза остались,
 Не уходили, – не ушли вовек,
 Мне освещая одинокий к дому
 Мой путь, светили (как надежды) – вечно.
 Они со мной ведут меня сквозь годы,
 Мне служат, между тем я сам – их раб;
 Их дело – обещать, воспламенять
 Мой долг; спасаем я их ярким блеском,
 Их электрическим огнем очищен,
 Я освещен огнем их елисейским.
 Мне наполняя душу Красотой
 (Она ж – Надежда), светят в небе – звезды,
 Что на коленях чту в ночных томленьях;
 Но вижу их и в полном блеске полдня,
 Всегда их вижу, – блещущие нежно
 Венеры две, что не затмит и солнце.

Елене. Напечатано в «Union Magazine», в ноябре 1848 г.; написано на несколько месяцев раньше. Стихи обращены к Елене Уитман, внушившей Эдгару По его последнюю любовь. (Прим. перев.)