Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore,
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
"'Tis some visiter," I muttered, "tapping at my chamber door –
             Only this, and nothing more."

В полночь странную и злую, вопрошая тьму немую, 
Я искал в старинных книгах исцеленья своего. 
В полусне клонясь все ниже, вдруг я чей-то стук услышал - 
Не могло быть звука тише; но услышал я его. 
"Это гость, - сказал я глухо, - это робкий стук его: 
             Гость - и больше ничего!"

Ah, distinctly I remember it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow; – vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow – sorrow for the lost Lenore – 
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore – 
             Nameless here for evermore.

О, теперь я вспомнил ясно, это был Декабрь ненастный. 
И бросали на пол угли призрак тленья своего. 
Я рассвета жаждал страстно. Книги я пытал напрасно. 
Как забыть удар ужасный? - и Ленора - смысл его. 
Это имя - произносят в небе ангелы его - 
             Здесь не тронет никого.

And the silken sad uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me – filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating
"'Tis some visiter entreating entrance at my chamber door – 
Some late visiter entreating entrance at my chamber door; – 
             This it is, and nothing more."

Шелестящий и печальный шорох шелка погребальный... 
Стынет страх в багряных шторах: не уйти мне от него! 
Трепет сердца умеряя, все стоял я, повторяя: 
"Это гость стучит, - я знаю, - здесь, у входа моего. 
Поздний гость стучит, - я знаю, - здесь, у входа моего: 
             Гость - и больше ничего!"

Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
"Sir," said I, "or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you "– here I opened wide the door;–
             Darkness there and nothing more.

Подавил я содроганье и сказал без колебанья: 
"Кто б там ни был, гость иль гостья: не сердитесь оттого, 
Что устал я, задремал я и немного опоздал я 
Отворить вам, - так сказал я, - двери дома моего. 
Я прошу вас: проходите в двери дома моего..." 
             Тьма - и больше ничего! 

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the darkness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, "Lenore!"
This I whispered, and an echo murmured back the word, "Lenore!" – 
             Merely this, and nothing more.

Я смотрел во мрак морозный, скован страхом, в странных грезах. 
И еще никто из смертных так не грезил до того. 
Но во мраке все немело, тишина оцепенела, 
Только слово прозвенело - и "Ленора?" - смысл его. 
Имя я шепнул, и эхо, бормоча, двоит его: 
             Эхо - больше ничего!

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon I heard again a tapping somewhat louder than before.
"Surely," said I, "surely that is something at my window lattice;
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore – 
Let my heart be still a moment and this mystery explore; – 
             'Tis the wind and nothing more!"

И, к столу вернувшись снова, весь зажженный этим словом, 
Вскоре я опять услышал стук, сильней чем до того. 
"Верно, - я воскликнул, - верно, бьет о раму ставень мерно. 
К ночи он прикрыт был скверно: в этом - ключ и смысл всего. 
Сердце, тише! То лишь ветер, в этом - ключ и смысл всего: 
             Ветер - больше ничего!"

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not an instant stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door – 
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door – 
             Perched, and sat, and nothing more.

Но едва открыл я ставень, появился величавый 
Ворон дней давно минувших: лорд иль леди - вид его. 
Поклониться не хотел он, надо мною пролетел он, 
Сел на бюст Паллады белый, став мрачнее оттого, 
Важно сел на бюст Паллады, став мрачнее оттого: 
             Сел - и больше ничего!

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
"Though thy crest be shorn and shaven, thou," I said, "art sure no craven,
Ghastly grim and ancient raven wandering from the Nightly shore – 
Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!"
             Quoth the raven "Nevermore."

Сел он - и не шевельнулся. Я невольно улыбнулся: 
Слишком сделался надменным черной птицы вид тогда. 
"Пусть хохол твой брит и стрижен, ты не трус, я это вижу, 
Я прошу спуститься ниже, гость из стран, где Ночь всегда, 
И скажи мне, что за имя носишь там, где Ночь всегда?" 
             Каркнул Ворон: "Никогда!"

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning – little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door – 
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
            With such name as "Nevermore."

И ответ прямой и ясный древней птицы безобразной 
Поразил меня: ведь в сердце входят ночью без труда 
Смутный страх и недоверье, если птицы или звери, 
С бюста бледного над дверью, как бывает иногда, - 
На вопрос: "Как ваше имя?" отвечают иногда 
             Странным словом: "Никогда!"

But the raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing farther then he uttered – not a feather then he fluttered – 
Till I scarcely more than muttered "Other friends have flown before – 
On the morrow he will leave me, as my hopes have flown before."
             Then the bird said "Nevermore."

В размышлении глубоком дремлет Ворон одинокий. 
Произнес одно он слово - слово мрачного суда, - 
Будто в нем всю душу вылил, и его не дрогнут крылья. 
Но лишь я шепнул в бессилье: "Лучший друг ушел туда, 
Так ионе зарей исчезнет, как Надежда, без следа", - 
             Каркнул Ворон: "Никогда!"

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
"Doubtless," said I, "what it utters is its only stock and store
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore – 
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
             Of "Never – nevermore."

Изумленный совпаденьем, я воскликнул: "Нет сомненья! - 
Он одно запомнил слово, заучив его, когда 
Птицы той хозяин прежний в океане бед безбрежном 
Пел свой реквием надеждам, знал один рефрен всегда: 
Не окончатся мученья - был один рефрен всегда - 
             Никогда, о, никогда!"

But the raven still beguiling all my sad soul into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore – 
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt and ominous bird of yore
             Meant in croaking "Nevermore."

И за черной тенью зыбкой снова я слежу с улыбкой. 
Кресло к птице, к бюсту, к двери повернув, - лицом туда, - 
В мягкой ткани утопая, грезу с грезой сочетая, 
Я о вестнике гадаю дней, ушедших без следа, 
Что скрывает хмурый Ворон дней, ушедших без следа, 
             В этом хриплом: "Никогда"?

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion's velvet lining that the lamp-light gloated o'er,
But whose velvet violet lining with the lamp-light gloating o'er,
             She shall press, ah, nevermore!

Так гадая наудачу, я не спорил с птицей мрачной 
(В блеске глаз ее упорных скрыта тайная беда). 
В грезах голову я свесил на лиловый бархат кресел. 
Сна и яви странной смесью лампа льет свой свет сюда. 
Я с тоской Ленору вспомнил: не придет она сюда 
             Никогда, о, никогда!

Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by Angels whose faint foot-falls tinkled on the tufted floor.
"Wretch," I cried, "thy God hath lent thee – by these angels he hath sent thee
Respite – respite and nepenthe from thy memories of Lenore;
Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!"
             Quoth the raven, "Nevermore."

Тихий звон – и сладким дымом из курильницы незримой, 
Что колеблют серафимы, с высоты сойдя сюда, 
Грудь наполнилась. Несчастный! Хочет небо – это ясно! – 
Утолить огонь ужасный. Пей – забудешь все тогда! 
Пей, о, пей забвенья сладость – нее забудь тогда! 
             Каркнул Ворон: "Никогда!"

"Prophet!" said I, "thing of evil! – prophet still, if bird or devil! – 
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted – 
On this home by Horror haunted – tell me truly, I implore – 
Is there – is there balm in Gilead? – tell me – tell me, I implore!"
             Quoth the raven, "Nevermore."

"О, пророк! О, вестник злобный! - птице ль, дьяволу ль подобный! - 
Ад послал тебя иль с бурей занесло дыханье льда? 
Одинокий и мятежный, в доме ужасов нездешних 
Мне скажи: есть ранам свежим исцеленье навсегда? 
Будет, будет ли утешен грешный дух мой навсегда?" 
             Каркнул Ворон: "Никогда!"

"Prophet!" said I, "thing of evil – prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us – by that God we both adore –
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore –
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore."
             Quoth the raven, "Nevermore."

"О, пророк! О, вестник злобный! - птице ль, дьяволу ль подобный! - 
Небом, что мы чтим с тобою, сердцем, что гнетет беда, 
Я прошу - ответь: могила мне вернет ли образ милый, 
Чтоб любовь соединила с н е й в объятьях, как тогда, - 
С ней, которая Ленорой на земле звалась тогда?" 
             Каркнул Ворон: "Никогда!"

"Be that word our sign of parting, bird or fiend!" I shrieked, upstarting – 
"Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken! – quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!"
            Quoth the raven, "Nevermore."

"Пусть же это заклинанье станет знаком расставанья! 
Враг иль птица! Прочь отсюда - в Ночь и в Бурю навсегда! 
Перья черные - примету лжи коварно-мрачной этой 
Унеси ты до рассвета! Прочь отсюда без следа!
Вынь свой клюв из раны сердца! Прочь отсюда без следа!" 
             Каркнул Ворон: "Никогда!"

And the raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,
And the lamp-light o'er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
             Shall be lifted – nevermore! 

Черный Ворон, странный видом, все сидит он, все сидит он, 
Не покинет бюст Паллады, словно слит с ним навсегда, 
И глаза его мерцают (так лишь демоны мечтают!). 
Лампа на пол тень роняет, тень его, что так густа. 
И душе моей из тени, тени злой, что так густа, 
             Не подняться - никогда!