A much-discerning Public hold
    The Singer generally sings
  And prints and sells his past for gold.

  Whatever I may here disclaim,
    The very clever folk I sing to
    Will most indubitably cling to
  Their pet delusion, just the same.

     Взыскательные говорят:
     Лишь о себе Певец поет
     И персональный рай и ад
     Печатает и продает.

     Все это так – но и не так:
     Ведь все, что пел я и воспел я,
     В себе и в людях подглядел я.
     Бедняк, глядел я на бедняг.

I had seen, as the dawn was breaking
  And I staggered to my rest,
Tari Devi softly shaking
  From the Cart Road to the crest.
I had seen the spurs of Jakko
  Heave and quiver, swell and sink.
Was it Earthquake or tobacco,
  Day of Doom, or Night of Drink?

От вершины до подножья,
Каждый пик и перевал,
Тари Дэви нежной дрожью,
Чуть стемнело, задрожал.
Затряслись отроги Джакко,
Злясь и глыбясь вразнобой.
Дым вулкана? Дым бивака?
Страшный суд? Ночной запой?

In the full, fresh fragrant morning
  I observed a camel crawl,
Laws of gravitation scorning,
  On the ceiling and the wall;
Then I watched a fender walking,
  And I heard grey leeches sing,
And a red-hot monkey talking
  Did not seem the proper thing.

Утром – свежим, сочным, спелым –
Вполз верблюд в мою тоску
Анти-Ньютоновым телом
По стене и потолку.
В пляс пошли щипцы с камина,
Разлился пиявок хор,
И мартышка, как мужчина,
Понесла последний вздор.

Then a Creature, skinned and crimson,
  Ran about the floor and cried,
And they said that I had the "jims" on,
  And they dosed me with bromide,
And they locked me in my bedroom –
  Me and one wee Blood Red Mouse –
Though I said: "To give my head room
  You had best unroof the house."

Тощий чертик-раскорячка
Завизжал, как божий гром,
И решили: раз горячка,
Надо лить мне в глотку бром,
И столпились у постели –
Мышь кровавая со мной,
И кричал я: «Опустели
Храм небес и мир земной!»

But my words were all unheeded,
  Though I told the grave M.D.
That the treatment really needed
  Was a dip in open sea
That was lapping just below me,
  Smooth as silver, white as snow,
And it took three men to throw me
  When I found I could not go.

Но никто не слушал брани,
Хоть о смерти я орал.
Оказались в океане.
Налетел истошный шквал.
Жидкий студень и повидло
Развезла морская гать,
И когда мне все обрыдло,
Быдло бросилось вязать.

Half the night I watched the Heavens
  Fizz like '81 champagne –
Fly to sixes and to sevens,
  Wheel and thunder back again;
And when all was peace and order
  Save one planet nailed askew,
Much I wept because my warder
  Would not let me sit it true.

Небо пенилось полночи,
Как зальделый демисек,
Разлетясь в куски и клочья,
Громом харкая на всех;
А когда миров тарелки
Косо хрястнули вдали,
Я не склеил их – сиделки
Больно шибко стерегли.

After frenzied hours of wating,
  When the Earth and Skies were dumb,
Pealed an awful voice dictating
  An interminable sum,
Changing to a tangle story –
  "What she said you said I said" –
Till the Moon arose in glory,
  And I found her... in my head;

Твердь и Землю озирая,
Ждал я милости впотьмах –
И донесся глас из рая
И расплылся в небесах,
Как дурацкая ухмылка:
«Рек, рекаши и рекла»,
И луна взошла – с затылка –
И в мозгу все жгла и жгла.

Then a Face came, blind and weeping,
  And It couldn't wipe its eyes,
And It muttered I was keeping
  Back the moonlight from the skies;
So I patted it for pity,
  But it whistled shrill with wrath,
And a huge black Devil City
  Poured its peoples on my path.

Лик заплаканный, незрячий
Выплыл в комнате ночной,
Бормоча, зачем я прячу
Свет, растраченный луной;
Я воззвал к нему – но свистом
Резким брызнул он во мрак,
Адским полчищам нечистым
Вмиг подав призывный знак.

So I fled with steps uncertain
  On a thousand-year long race,
But the bellying of the curtain
  Kept me always in one place;
While the tumult rose and maddened
  To the roar of Earth on fire,
Ere it ebbed and sank and saddened
  To a whisper tense as wire.

Я – спасаться от халдеев
Припустился наугад,
Ветер, в занавесь повеяв,
Отшвырнул меня назад, –
И безумьем запылали
Сонмы дьявольских светил...
Но отхлынуло, сигналя
Телеграфом жалких жил.

In tolerable stillness
  Rose one little, little star,
And it chuckled at my illness,
  And it mocked me from afar;
And its breathren came and eyed me,
  Called the Universe to aid,
Till I lay, with naught to hide me,
  'Neath' the Scorn of All Things Made.

В лютой тишине гордячкой
Крошка-звездочка зажглась
И, кудахча, над горячкой
Издеваться принялась.
Встали братцы и сестрицы,
И, мертвее мертвеца,
Я ничем не мог укрыться,
Кроме ярости Творца.

Dun and saffron, robed and splendid,
  Broke the solemn, pitying Day,
And I knew my pains were ended,
  And I turned and tried to pray;
But my speech was shattered wholly,
  And I wept as children weep.
Till the dawn-wind, softly, slowly,
  Brought to burning eyelids sleep.

День взошел в пурпурной тоге –
Мук неслыханных предел.
Я мечтал теперь о боге
И молился, как умел.
Вдребезги слова разбились...
Я рыдал, потом затих,
Как младенец... Сны струились
С гор для горьких глаз моих.